По данным на весну 2025 года, в Беларуси живут около 16 тыс. детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Более 80% из них воспитываются в замещающих семьях или детских домах семейного типа. CityDog.io поговорили с одним из таких ребят.
Кириллу (имя изменено) 22 года. Он сирота. Когда ему было несколько месяцев, его забрали от биологических родителей и перевели в Дом малютки – своеобразный интернат для детей, оставшихся без попечения родителей. Чуть позже его вместе с двумя старшими братьями-погодками отправили в детский дом семейного типа в небольшом поселке Могилевской области. Там он прожил до 16 лет, а потом поступил в колледж и уехал в Минск.
– Всего у нас в семье пятеро детей, я самый младший. Когда нас забрали от родителей, мне было всего несколько месяцев. Одному из братьев тогда был год, другому – два. Мы втроем попали в Дом малютки, а самых старших – сестру и брата – отправили в детский дом. Так нас и разделили.
Насколько я знаю, наши биологические родители пили, у них были проблемы с алкоголем. Говорят, они просто куда-то уехали. Я был совсем маленьким, и в тот момент мне нужна была то ли прививка, то ли плановый осмотр. Пришел врач, увидел дома пятерых детей одних и вызвал органы опеки. Так мы и стали сиротами.
– Когда мне было два года, меня вместе с двумя братьями перевели в детский дом семейного типа – что-то среднее между приемной семьёй и обычным детским домом. От детдома он отличается тем, что детей там меньше, а от приемной семьи – тем, что ты всё равно остаешься в статусе сироты. У тебя есть родители-воспитатели, условные мама и папа, но они не усыновляют тебя. Государство продолжает о тебе заботиться, и все льготы сохраняются.
В таком доме обычно живет около десяти детей. В моем случае, насколько помню, максимум одновременно было пятнадцать.
Схема устроена просто: детей берут в довольно маленьком возрасте, воспитывают, а когда они подрастают, то уходят во «взрослую» жизнь – учиться или просто жить отдельно. Формально нас никто не выгонял, но все равно было ощущение, что когда тебе становилось лет шестнадцать-семнадцать, пора было уезжать.
– Наши «родители» не были особенно эмоциональными или теплыми. Мы называли их мамой и папой, но у большинства детей настоящей близости с ними не возникало, потому что они постоянно держали дистанцию. В один день все могло быть хорошо, а завтра мама вдруг напоминала, что она не мама, а «родитель-воспитатель».
Часто бывало так: кто-то выпускался, переставал общаться с «семьей», и почти сразу начинались разговоры о том, что этот ребенок неблагодарный, плохой, что он «уехал и забыл». Мама могла придумывать истории, приукрашивать их и настраивать нас против тех, кто уже ушел. Нам внушали простую мысль: если ты выпустился, значит, предал.
Не знаю, зачем они так делали, возможно, чтобы дети подольше оставались под их опекой и государство могло чуть дольше платить им деньги.
– День начинался рано: мама заходила в комнату, будила нас, и все шло по расписанию – одеться, позавтракать, выйти в школу. При этом в нашей рутине не было одной привычки, которая для многих кажется очевидной, – чистить зубы. В детстве я не делал этого годами. Нас просто не учили, что это нужно, так же как и умываться по утрам.
У многих детей в нашем детском доме даже не было собственной щетки. Попросить у мамы новую было целым испытанием. Подобный разговор всегда заканчивался фразами вроде: «Я же недавно тебе покупала» или «Вы все портите, не умеете пользоваться вещами». Хотя государство ежемесячно выделяло деньги на гигиену и здоровье, базовые вещи вроде пасты или зубной щетки все равно приходилось буквально выпрашивать.
Возможно, родители-воспитатели считали, что мы сами должны следить за этим и напоминать, когда пора купить новое. Но мы были детьми. Нам никто не объяснял, что зубы надо чистить два раза в день и как это делать правильно. Привычка появилась у меня только в четвертом классе, когда я впервые попал к стоматологу и услышал, зачем вообще нужно заботиться о зубах. Удивительно, но тогда с ними у меня все было более-менее в порядке.
– После подъема мы шли завтракать. Этот процесс всегда проходил на скорую руку – нас постоянно подгоняли. Потом тот, кто дежурил в этот день, мыл посуду.
График дежурств был расписан по дням: в понедельник мою посуду я, во вторник – кто-то другой. Иногда мы договаривались меняться: сегодня ты за меня, завтра я за тебя. Но до дежурств нужно было «дорасти», маленьких к этому не привлекали.
Помню, как впервые услышал, что теперь моя очередь мыть посуду, и даже обрадовался: казалось, это что-то новое, взрослое. Радость, правда, быстро прошла. Сложного в этом не было: мы мыли только тарелки, кастрюли (остальное оставались за взрослыми), но все равно это было неприятно.
После завтрака мы ехали в школу, а возвращались уже к обеду.
– Летом режим немного менялся: после еды нас ждали работы на улице. Мы убирали территорию, гребли сено, чистили клетки с кроликами, а старшие иногда косили траву.
Бывали и «особые поручения» – например, отправиться «добывать» кукурузу в соседних полях рядом с нашим домом. Тогда это казалось настоящим приключением, хотя теперь понимаю: нас просто посылали туда, куда сами взрослые идти не хотели или боялись.
– За все это время мы один раз переезжали – из большого одноэтажного дома, который изначально выделило государство, в двухэтажный дом, который впоследствии построили родители.
Из самого запоминающегося в старом доме был коридор. Он был длинным и страшным. По ночам там нельзя было включать свет (родители запрещали), поэтому он был еще более зловещим.
Он был настолько жутким, что один мальчик, который жил в самой дальней комнате, вместо того, чтобы идти по нему ночью в туалет, предпочитал мочиться в кровать. За это его стыдили, но проблему никто не решал.
Родители могли постелить клеенку или подложить коробку под матрас, но не включить свет. Это при том, что все расходы в доме покрывало государство.
– Несмотря на то, что дом был большим, у каждого ребенка отдельной комнаты не было. Мы жили с братьями в одной, в соседней – жили две сестры, в третьей – остальные девочки. В самой дальней комнате жил тот мальчик, что постоянно мочился во сне.
Самая страшная комната тоже была у него. Ту комнату мы с остальными в шутку называли «зоной отчуждения»: плесень на стенах, никакого ремонта, не было и ковра с занавесками, как в остальных спальнях. Была только кровать, да и то, не нормальная, как у остальных детей, а потрепанная раскладушка.
На ней лежал матрас, который каждый день вывешивали на проветривание на улицу. Иногда на кровати лежала только клеенка и голый матрас, рядом – старый стол.
– Когда мы переехали в новый дом, ситуация изменилась. Дом был двухэтажный, но комнат там было немного. Первый этаж занимали взрослые: там был зал, комната родителей, туалеты, кладовка и кухня.
Второй этаж полностью принадлежал детям – там было пять комнат. Нас тогда было примерно восемь или девять детей. Я жил с братьями в одной комнате, в другой комнате жили двое парней, в третьей – две девочки, а еще одна комната была оборудована под компьютерную. Позже две девочки с маленькими детьми переехали именно туда.
– Еда у нас всегда была пресной и невкусной: базовые крупы, мясо с хрящами, кролики, которых выращивали во дворе. Иногда покупали колбасу, но не какую-то вкусную, а самую дешевую по типу докторской. Для себя родители готовили отдельно из более дорогих продуктов.
За столом нас часто подгоняли. У нас не было секундомера, но всегда ощущалось, что нужно есть быстро. Могли говорить что-то вроде: «Давайте быстрее, мы сейчас пойдем к соседям» или «Все, мы закрываем кухню». И да, на ночь кухню запирали, чтобы мы не лазили в холодильник. Вполне возможно, что это и было правильной мерой, потому что мы и правда могли бы что-то взять. Правда, это как раз было следствием постоянных ограничений.
Сейчас почти у всех детей из моего детского дома проблемы с питанием, чаще всего это компульсивное переедание. А еще я до сих пор замечаю, что часто буквально проглатываю еду, не всегда замечая ее вкус. В такие моменты стараюсь замедляться, но выходит это все равно не всегда.
– Ярко помню один эпизод. Как-то в гости приехали родные дочери «родителей». Они уже были взрослыми, со своими семьями и детьми. Кухня была устроена так: длинный стол для нас, детей, и отдельный – для родителей. В тот день все ели вместе.
Одна из дочерей подошла к нашему столу, чтобы взять хлеб, но отец остановил ее со словами: «Не бери оттуда, там невкусный, возьми у нас».
Тогда это показалось странным, но я не придал особого значения. Много лет спустя, разбирая с терапевтом прошлое, меня буквально прорвало на истерику. Потому что понял: многие мои нынешние проблемы с питанием тянутся именно оттуда.
– У нас вообще не было привычки отмечать какие-то праздники. На Новый год нас обычно оставляли одних дома, чтобы мы не мешали родителям праздновать. Если и чувствовалось что-то особенное, то только потому, что мы с братьями сами создавали себе атмосферу: устраивали мини-столики, доставали конфеты, которые государство раздавало уже после Нового года, откладывали их и делали из этого свой маленький фуршет.
Стол на Новый год отличался от типичного только тем, что туда добавляли оливье и мандарины. Нас даже в праздники подгоняли, поэтому даже этим насладиться не удавалось, ведь родители собирались праздновать вместе с родными детьми, а мы оставались одни. Кухню на ночь запирали, поэтому до их возвращения – обычно не позже часа ночи – мы просто смотрели телевизор, а затем шли спать.
– Дни рождения у нас тоже почти не отмечали. Лишь пару раз у меня было что-то похожее на праздник, да и то потому, что я был самым младшим и был в привилегированном положении у родителей из-за этого. Мне иногда дарили подарки, в основном энциклопедии, потому что я любил читать.
Однажды я даже позвал домой друзей из школы: мы сварили картошку, пожарили сало, попили «Спрайт». Но у большинства детей не было ни подарков, ни праздника. Когда у писающегося мальчика был день рожденич, родители могли даже не поздравить. А если и поздравляли, то иногда тут же слышались неприятные слова, вроде «опять описался». Сейчас мне особенно грустно вспоминать, как дети ждали, что в их день случится что-то особенное, но этого так и не происходило.
– Наказывали нас жестко, часто применяя физическое насилие. Били за самые простые, обычные детские проступки. Меня, благодаря моему положению «любимчика», почти не трогали, но у других таких случаев было много.
Думаю, это происходило не потому, что кто-то серьезно провинился, а потому, что взрослые просто не умели справляться со своей агрессией и срывами. Часто наказывали просто за баловство или шумное поведение – все «воспитание» сводилось к побоям.
Однажды моего брата отец ударил тяжелым резиновым шлангом. Был март, одна девочка нарисовала на снегу классики, а брат решил пошкодничать и стер их. Девочка пожаловалась, и отец, не разбираясь в ситуации, тут же отхлестал его.
– Когда я стал старше и уехал из дома, первое время иногда возвращался. Помню, что от вида новых малышей мне становилось особенно тяжело. В семье был девочка двух-трех лет – и отец, взрослый мужчина, мог спокойно ее ударить. Причем он не просто шлепал, а ударял по-настоящему сильно. Например, за то, что она описалась. Иногда над детьми издевались из-за того, что они не могли правильно выговаривать буквы и смеялись над ними.
Мне тогда было около шестнадцати, но я уже ясно понимал, насколько это ужасно. Вместо того, чтобы помочь детям развиваться и учиться, они просто калечили их психику. Воспитание сводилось к схеме: забрать детей, накормить, а если они начинали шуметь – отлупить.
Думаю, детей брали не из желания помочь, а скорее потому, что на них можно было получать деньги. За каждого ребенка государство платило, правда, не знаю сколько, и для родителей это был способ существования. Именно поэтому каких-то моральных «стопов» и установок, что применять насилие нельзя, у них не было. Скорее всего, им по большей части было все равно на этих детей.
– О побоях мы никому не рассказывали. Мы были запуганы и боялись последствий. Страх был не только из-за наказаний, а еще из-за того, что нам постоянно внушали, что мы неблагодарные. Часто были фразы наподобие: «Мы вас взяли, мы вас воспитываем, вы должны радоваться этому». Мы понимали, что с нами обращаются плохо, но, казалось, если мы пожалуемся, нас заберут обратно в детский дом, где будет еще хуже.
Бывали случаи, когда кто-то пытался пожаловаться, но это ни к чему не приводило. И то, напрямую взрослым мы ничего не говорили, просто в школе вскользь кто-то мог обмолвиться о том, что творится дома. Учителя обычно в такие моменты делали вид, что ничего не слышали.
Те, кто действительно обращал внимание, были скорее исключением. В нашей деревенской школе все друг друга знали, поэтому им было проще закрыть глаза на происходящее: никто не хотел иметь дело с вышестоящими чиновниками.
Психолог в школе был, но его анкеты и вопросы были чисто формальными, настоящей помощи от этого не было.
– Проверки семей и обходы проходили очень редко, а когда я учился, вообще не было никакого плана, чтобы регулярно навещать детей дома. Наша классная руководительница жила в другом городе, каждый день до работы добиралась почти час своим ходом. У нее не было машины, а транспорта для школы не выделяли. В итоге проверок почти не было – максимум кто-то подходил к калитке нашего дома, да и то, только чтобы поздороваться с родителями.
Если же случалось что-то серьезное, по типу, больших проверок, родителей предупреждали о них. В такие дни нас заставляли тщательно убирать комнаты, после чего мы надевали белые рубашки, садились тихо в зале и ждали «гостей».
– Общение между детьми у нас было свободным, но не организованным – взрослые особо не следили за нами и не устраивали совместных занятий. До переезда у нас была большая территория для игр, но мы чаще просто проводили время каждый сам по себе.
В детстве, примерно до десяти лет, мы пытались устраивать маленькие концерты: кто-то учил стихи, кто-то придумывал смешные танцы. Это были наши попытки весело провести время и почувствовать единение.
Помню, как приглашал маму на наши концерты. Иногда она приходила, и тогда действительно было здорово, но чаще отказывалась, говорила, что не может. Отца мы никогда не звали: он был жестким человеком и пугал всех, поэтому мы старались обходиться без него. Со временем, когда мы поняли, что маме тоже они не особо интересны, перестали выдумывать и такие представления.
– В старой деревне у нас был большой двор, и дома мы почти не встречали прохожих. А вот в новом доме двор был меньше, окна выходили прямо на улицу, и мы часто слышали разговоры прохожих. Для нас это было необычно, поэтому мы прислушивались и старались уловить, о чем говорят люди.
Однажды ночью, лежа в кровати, мы услышали, как кто-то по телефону сказал, что он сейчас проходит мимо детдома. Эта фраза почему-то особенно запомнилась мне.
Слово «детдом» всегда имело для меня особый, негативный оттенок. Часто его произносят с укором или насмешкой, словно это что-то плохое и постыдное. И когда кто-то говорит мне «ты из детдома», хоть это и правда, звучит очень грубо и неприятно. Для меня это слово – не просто факт, а тяжелая метка, которая навсегда связана с болью. Я не люблю его, потому что оно напоминает обо всем, что было сложно пережить.
– В лет шестнадцать я поступил в колледж и уехал из дома. Это было необычное время, в котором было много алкоголя и тусовок, с которыми я пытался пережить неожиданную свободу. Чуть позже, после окончания учебы, я переехал в Минск, чтобы работать там.
Жизнь в детском доме оставила огромный след на мне, хоть и не сломала. Я всегда был лидером в классе, отличником, всегда стремился зарабатывать деньги и жить хорошо.
Несмотря на этом, мне все еще довольно трудно вспоминать то время. Больно думать о других детях, у которых, не было такой крутой поддержки в виде братьев, как у меня. Больно от того, что я до сих иногда ловлю триггеры, например, от еды.
– Сейчас я тесно общаюсь только с двумя братьями, с которыми мы провели все детство вместе и были неразлучны.
Со старшим братом мы не пересекаемся. Раньше мы были друзьями в соцсетях, я знал его Instagram, но он удалил все аккаунты, и связь между нами прервалась. Думаю, если бы мы оба этого хотели, я бы смог его найти, но желания с обеих сторон нет, поэтому контакта нет.
Со старшей сестрой связь есть, но она не такая близкая, как с братьями, с которыми мы выросли вместе. Мы подписаны друг на друга в Instagram, поздравляем с праздниками, смотрим сторис, но настоящей близости нет.
С отцом из той семьи мы не общаемся, с мамой иногда поздравляем друг друга с праздниками. Все же она была большой частью моей жизни.
– Я не общаюсь с биологическим отцом. Однажды случайно нашел его страницу в соцсетях и был удивлен, что у него новая большая семья. Особенно меня задело, что в его статусе в разделе «главное в жизни» значились семья и дети. В тот момент я разозлился и решил, что никогда не стану с ним разговаривать.
Моя биологическая мама умерла, когда я был ребенком. Иногда я вспоминаю о них обоих и задумываюсь, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не остался сиротой. Эти мысли не приносят боли, скорее, это любопытство, попытка понять, что могло быть.
Тем не менее, я очень благодарен судьбе за братьев. Мы очень близки, они для меня настоящая семья. И я уверен, что у нас все будет хорошо.
Перепечатка материалов CityDog.io возможна только с письменного разрешения редакции. Подробности здесь.
Фото: Unsplash.com.
